А.ЛЕОНИДОВ: ТЕРНИИ И ЗВЁЗДЫ

​Общность интересов породила межчеловеческие связи. Она сделала ОТШЕЛЬНИЧЕСТВО (Робинзонаду) – тупиковой и малоупотребимой, неосновной формой человеческой самоорганизации. Сегодня для отшельничества очевидным образом нет места, пространства. Но даже когда людей было мало (в палеолите на всей Земле жило не более 300 тыс. человек) – малолюдство не отменяло низкой производительности и слабой защищённости отшельника. Грубо говоря, он обрекал себя жить очень тяжело и бедно, а убивали таких, как он, слишком часто.

Поэтому основной формой человеческого бытия стали СВЯЗИ. Это были положительные связи – производственная кооперация и совместная защита, коллективная безопасность. Как только они появились – в качестве их неизменной и неизбежной тени возникли и отрицательные связи: угнетение и деспотический террор.

Вопрос пребывания человека в обществе заключается в том – что больше: человек получает или теряет?

Если человек убеждён, что теряет он слишком много, то он начинает ненавидеть своё общество (феномен революционных настроений). Не стоит путать революционность с клюнизмом[1]: иногда внешне похожие, они идут из совершенно разных источников.

Революционность – это разрыв с обществом по причине реальной или мнимой недоплаты, недостаточности материального снабжения личности, продукт личного эгоизма революционера. Клюнизм – стремление к очищению веры и идеалов от кощунства и святотатства (тоже реальных или мнимых), стремление осуществить политический переворот для более эффективного и последовательного насаждения вероисповедных ценностей клюниста.

Говоря проще: революционер тот, кто считает, что его лично власти обошли и обделили материальными благами. Клюнист – тот, кто считает, что власти впали в ересь, уклонились от символов веры, кощунствуют и святотатствуют, а посему должны быть низвергнуты.

На практике революционность и клюнизм очень часто смешиваются, а революционеры и клюнисты пытаются использовать друг друга.

Особенно ясно мы видим это в историях всех русских революций, в которых борьба угнетённых лишенцев за свои права очень тесно переплеталась и переплетается с моральными идеалами вполне обеспеченных людей, которые часто имеют весьма смутное представление о происхождении своих моральных идеалов.

Именно эта коллизия вызвала изумление классика русской поэзии Николая Некрасова, породила его известные строки:

В салонах Москвы повторялась тогда
Одна растопчинская шутка:
"В Европе сапожник, чтоб барином стать,
Бунтует,- понятное дело!
У нас революцию сделала знать:
В сапожники, что ль, захотела?.."[2]

Хотя революционность и клюнизм на практике часто смешиваются, мы ничего не поймем ни в истории, ни в теории цивилизации, если не отделим их в теоретическом анализе явлений.

Революционность – словами Некрасова говоря, когда «сапожник хочет стать барином». Клюнизм – никак не связан с личным социальным статусом и личным доходом человека. Его веру и идеалы оскорбили – вот он и взметнулся протестом…

Конечно, бунтующий барин не хочет стать сапожником (да и не сможет он, бездельник, сапожником стать, тут много учиться нужно). Его претензия не носит личного или статусного характера. Он считает, что оскорблены некоторые общие, абстрактные нормы веры и справедливости.

***

Британский философ Роджер Скратон ввел в свое время термин «ойкофобия» – ненависть к согражданам. По сути, за ойкофобией (столь свойственной современным российским либералам) стоит крайняя форма отстаивания автономии личности от покушений на неё Общего Дела.

Конечно, первое, что объединило людей – ещё до появления сложных технологий и сложных форм производственной кооперации – это защита и нападение. Нападать для грабежа и разбоя было легче гуртом. Равно как и защищаться.

Поэтому, в частности, в большинстве индоевропейских языков для «отца» существуют обозначения, происходящие от исконного «патэр» (в некоторых, например в английском и немецком, начальное «п» перешло в «ф»). Этимологи возводят его к корням, имеющим значение «охранять», «защищать» (мужчина — защитник женщины и детей).

Часть учёных считает, что у славян древний «патэр» со временем превратился в «батю». Это слово обозначало прежде не только отца, но и старшего брата, всех старших мужчин. Нелишне вспомнить здесь и «батюшку». Неразрывно связана эта архаика, сбережённая языком со словами «баталия», «батать», «бать», которые намекают на связь отцовства и войны. Собственно славянский «отец» происходит от индоевропейского «атта» (вспомним «атаку» - военный термин), с тем же значением. Древняя форма прослеживается, например, в старославянском слове «отний» — «отчий». Но разве трудно увидеть связь «отнего» не только с «отчим», но и с понятием «отнимать», т.е. отбирать? Снова аллюзии и паллиативы военного дела, древних нападений и оборон. Отсюда - русский «тятя», латинский, греческий, хеттский «тата», английский «dad» — «папа», «папаша» и другие подобные им.

Древнейшие правители не только называли себя отцами (фараон – «пер-о», «большой дом»), но и считали себя таковыми, видели функцию вождя или царя – быть отцом большого семейства. Отец не только занимается «баталиями бати», «атаками атты», «отниманием отнего» и прочими солдатскими «аты-баты». Он, что совершенно естественно, регулирует отношения между домочадцами (объединёнными общим чадом общего очага). Чтобы они не передрались между собой, а выступали бы единым фронтом против вражеского роду-племени.

Потому что (в том числе) слово «брат» относится к древнейшим индоевропейским терминам родства. И происходит от слова «брать» - т.е. забирать, отнимать[3]. За словом стоит формула языческого первобытно-звериного эгоизма: «жил я один, и всё отцово было моё… Потом родился ЭТОТ – чтобы брать моё наследство… Он потому и зовётся братом моим, что пришёл моё – брать»…

Кроме того, кроме индоевропейских языков есть и более древние (хотя бы венгерский, не являющийся индоевропейским), которые запечатлели куда более архаичный общественный уклад. Но и они сохранили тот же самый изначальный смысл «братства» (противоположный современному смыслу слова «братство»). Словари русского языка приводят такое слово, как «брательница», означающее просто родственницу. То есть с родственницей делиться надо, отец заставляет – и потому она «брательница».

Таким образом, архаические слои языков (и не только индоевропейских) отражают описанную нами выше теорию сложения общин: между людьми при объединении существуют положительные связи («пряник»), неизбежно порождающие и отрицательные связи («кнут»).

Даже на самом древнем уровне, на уровне семьи и рода, связанных кровным родством происхождения – отец выступает как воин-защитник всех, а брат – как расхититель наследства. Здесь и лежат корни обнаруженной Роджером Скратоном «ойкофобии»…

***

Строительство людьми ОБЩЕЙ РЕАЛЬНОСТИ – процесс очень долгий, тяжёлый, постоянно срывавшийся, и самый драматичный в истории. Изначально мы имеем тождество внутреннего мира человека – и восприятия им внешнего мира. Таково звериное, зоологическое естество: что я думаю о мире, тем мир и является.

Этнологи и этнографы поражались в своих трудах слитности и нераздельности для дикого человека объективной реальности и его снов, галлюцинаций, миражей, видений. Мировоззрение такого человека целиком вырастает из его похотей. Его «боги» созданы, чтобы его обслуживать, помогать ему охотиться, грабить. И порой дикарь даже «наказывал» богов, если плохо помогали: кидал под лавку, порол прутиком, оставлял без жертвоприношения и т.п.

Естественно, у дикаря нет различения ЛИЧНОГО МНЕНИЯ и АБСОЛЮТНОЙ ИСТИНЫ. И сегодня примитивные люди не понимают разницы между этими явлениями. Как человек видит – так для него и есть всё в мире. Такой подход начисто исключал (и исключает) дискуссию: если собеседник с тобой согласен, то о чём спорить? А если не согласен – зачем спорить? Ведь каждый убеждён в абсолютной истинности своего мнения…

Это феномен животного мира: даже встав перед вызовом полного уничтожения, слоны или бизоны, тигры или туры неспособны ответить развитием, противопоставить истребителям собственные коллективные наработки, собственную организацию, собственную технику и собственные виды нового оружия. Животное для этого слишком большой индивидуалист, и оно неспособно развиваться, совершенствовать стаю или стадо, в которых живёт.

Чем же отличается человек? Тем, что он один, да и то лишь в определённых условиях, способен разделить, различить личное мнение и абсолютную истину. Он способен отделить субъект от объекта, сделать то, что психике животного (и, кстати, ребёнка до определённого возраста[4]) совершенно недоступно.

Здесь и зарождается основная, психическая драма человеческой истории: человек первобытный, естественный – противостоит человеку проектному, «внушённому». Человек «есть» и человек «должен быть», второе меняет первое, преображает человека. Хочется мне одного, а должен я совсем другое. К тому же – допустим, свидетелей нет - мне хочется сделать не то, что мне хочется, а то, что я должен. Ведь желание быть правильным, соответствовать идеалу - тоже желание, оно живёт там же и так же, где и как живут первобытные зоологические желания-похоти.

Дикарь на первых этапах цивилизации испытывал (как и сегодня – если начать дикаря социализировать) – мучительную двойственность между ПРОИЗВОЛОМ и ТАБУ.

Хочется того, чего нельзя, и в то же время совсем не хочется делать того, что объявили твоим долгом… По мере развития цивилизации мучительное раздвоение личности сглаживается, притупляется, но до конца не исчезает никогда.

Александр Леонидов; 27 января 2017

Подпишитесь на «Экономику и Мы»